Субъективный художник 8 июня 1837 года родился Иван Николаевич Крамской, русский живописец и рисовальщик, мастер жанровой, исторической и портретной живописи, художественный критик
8 Июня 2020 , Пн. 
Лаврский календарь, новости 
965
8 июня 1837 года родился Иван Николаевич Крамской, русский живописец и рисовальщик, мастер жанровой, исторической и портретной живописи, художественный критик. Он похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры (Некрополь мастеров искусств).
Ученик Александра Иванова, учитель Ильи Репина, один из самых ярких «передвижников», Иван Крамской был не только мастером мысли, явленной на холсте, но и мысли как таковой. В его картинах чувствуется та глубина, которой уже нет и в помине в «иконе» XVIII века или в современной ему жанровой, «реалистичной» живописи. Крамской не эпизодичен, он стремится передать всеобщее, глобальный человеческий процесс. Его кисть передает не только то, каков человек сейчас, но и то, каким он будет вскоре и, самое главное, каким он должен быть. Портреты современников Крамского – будь-то Лев Толстой, художник Шишкин или император Александр III – это всегда эмблемы человеческого-самого-по-себе, выступающие из полумрака сиюминутного на свет вечности. На их лица всегда падает сияние незримой лампады, сами лица немного впереди фигур. Иван Николаевич ловит взгляд человека ровно в тот момент, когда он сосредоточен, когда он выражает мысль, таящееся в человеке переживание. Крамского почему-то причисляют к реалистам, хотя куда дальше от реализма загробная красота «Русалок», написанных по мотивам произведений другого великого «реалиста» Николая Гоголя.
Какое отношение к реализму имеет главный шедевр – «Христос в пустыне»? Художник признавался, что картина написана под влиянием галлюцинации, мистического переживания, связанного, правда, не с богоявлением, а с самоуглублением, самонаблюдением художника. Потому и Христос Крамского – это не Христос Евангелия, а символ человеческого (слишком человеческого) выбора:
«Под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию божию, когда на него находит раздумье — пойти ли направо или налево… Расширяя дальше мысль, охватывая человечество вообще, я по собственному опыту, по моему маленькому оригиналу, и только по нему одному, могу догадываться о той страшной драме, какая и разыгралась во время исторических кризисов. И вот у меня является страшная потребность рассказать другим то, что я думаю. Но как рассказать?.. По свойству натуры язык иероглифа для меня доступнее всего. И вот я однажды, когда особенно был этим занят, гуляя, работая, лежа и пр. и пр., вдруг увидал фигуру, сидящую в глубоком раздумье. Я очень осторожно начал всматриваться, ходить около нее, и во все время моего наблюдения (очень долгого) она не пошевелилась, меня не замечала. Его дума была так серьезна и глубока, что я заставал его постоянно в одном положении. Он сел так, когда солнце еще было перед ним, сел усталый, измученный, сначала он проводил глазами солнце, затем не заметил ночи, и на заре уже, когда солнце должно подняться сзади его, он все продолжал сидеть неподвижно… По всей вероятности, это была галлюцинация; я в действительности, надо думать, не видал его… Итак, это не Христос. То есть, я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей. Какой момент? Переходный» (Из письма В.М. Гаршину 16 февраля 1878 г).
От Крамского осталось множество теоретических рассуждений, артикулированных в его публицистике и особенно в письмах к друзьям и коллегам. Он принадлежал к тем художникам, которые считали искусство общественно полезной работой, а творца – ответственным перед обществом, перед народом. Себя Иван Николаевич причислял к тем, кто не отображает, а выражает то, что дано ему в ощущениях: «Художников существует две категории, редко встречающиеся в чистом типе, но все же до некоторой степени различные. Одни — объективные, так сказать, наблюдающие жизненные явления и их воспроизводящие добросовестно, точно; другие — субъективные. Эти последние формулируют свои симпатии и антипатии, крепко осевшие на дно человеческого сердца, под впечатлениями жизни и опыта. Вы видите, что это из прописей даже, но это ничего. Я, вероятно, принадлежу к последним» (Из того же письма). Вот в этом проникновении в глубину человеческого сердца, освещении внутренности искусственным светом Крамской и видел свое предназанчение.
